Книга «Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц

к лету 1990 года, наконец, многое смог понять, в СССР практически никто не хотел думать, что КГБ прокладывают себе путь к власти. Когда я в интервью журналу «Индекс цензоршип» в Лондоне сказал, что СССР разваливается на части, редактор не только не поверил, но и не опубликовал моего интервью (о чем потом очень жалел). Еще лет через пять или шесть политический обозреватель «Интернейшнл Геральд Трибюн» вдруг решил написать статью обо мне. Специально приехал в Москву, поговорил, и на первой полосе поместил очень доброжелательную статью. Но кончалась она тем, что все у Григорьянца хорошо, одна проблема – он всюду видит КГБ. Уже весь аппарат Ельцина состоял из сотрудников комитета, только Путин еще не пришел к власти, а в России и за границей меня с легкой издевкой спрашивали: «Где вы видите КГБ? Его уже давно нет и в помине».

Собственно, говорить и писать то, что было неприятно или непонятно, для меня не составляло труда – основная проблема была в другом: от меня ждали не только критики того, что происходит в стране, но анализа, основанного на документах, свидетельствах, бесспорных доказательствах, и главное – подкрепленной реальными возможностями позитивной программы дальнейшего развития России. А этого я дать не мог.

Я с подозрением относился к любым массовым мероприятиям, к общественной деятельности в любых (в СССР, как правило, не вызывавших доверия) организациях; никогда не выступал на митингах. В конце 1987 года, когда Алексей Мясников собрал тысячу человек в каком-то кинотеатре для выдвижения меня в депутаты Верховного Совета, я просто не пришел на это собрание, потому что мне трудно было бы объяснять, что я не хочу быть депутатом, не хочу оказываться в более чем сомнительной и на девяносто процентов враждебной мне и демократии в России компании. Я ни разу не был ни в одной из многочисленных тогда общественных структур – в клубах «Перестройка», «Московская трибуна» и других. То есть если у меня и была общая демократическая программа, то не было никакой организации, способной ее реализовать – «Гласность» была, конечно, массовой, ориентированной на самые разные слои общества, но все же только информационной и правозащитной структурой.

И это, бесспорно, вызывало у моих собеседников разочарование. Они, конечно, готовы были помочь, как готовы были помогать Сахарову. Но он приезжал в США еще до того, как серьезно начал работать, мы же не предлагали никакого плана действий и откровенно уклонялись от содействия и помощи.

Году в 1990-м наиболее разумная часть «Демократического союза» добилась решения об объединении с «Гласностью». Понятно, что Новодворская была против и за неделю, через которую должно было оформиться это объединение, создававшее влиятельную антикоммунистическую партию в СССР с моими связями во всем мире и притоком самой уважаемой русской интеллигенции, добилась того, что они не пришли на окончательное обсуждение. Я не был инициатором этого, соглашался на их предложение, но ничего не сделал, чтобы его реализовать. Считал, что достаточно говорить правду, давать информацию о положении в стране, а в общественных движениях участвовать не обязательно. Никогда не пытался участвовать в работе «ДемРоссии». В 1992 году предложил Диме Леонову для спасения общественной роли «Мемориала» организовать и подарить им собственную газету (тогда у меня была такая возможность), но Рогинский и Даниэль выгнали Леонова и сторонников сохранения ведущей роли «Мемориала» в общественной жизни России из его правления, а я не попытался хоть как-то на это повлиять. Все это было результатом отсутствия политического честолюбия и недостатка личной ответственности за демократические перемены в стране. Я и мог и должен был сделать больше. Вместо того чтобы пятнадцать лет бороться за выживание «Гласности», надо было создавать новые, с вполне ясными политическими задачами общественные структуры. И, возможно, результаты были бы более убедительными. Сейчас мне кажется, что с 1990 года мое понимание положения в России было более точным, чем у большинства других русских лидеров демократического движения, но сделал я недостаточно, чтобы это понимание возобладало.

Я потом много лет буду обвинять американскую администрацию, многих политиков в Европе, что они начали помогать коммуно-гебешной власти Ельцина, что забыли о своем, казалось, основополагающем курсе на поддержку демократического движения, правозащитных организаций, не внешне, а подлинно демократических новообразований. Что они сделали миллионерами с помощью своих грантов, займов и субсидий десятки тысяч откровенных воров в администрации президента, в большинстве российских министерств и коммерческих структур, где успешно расселись в креслах майоры и полковники КГБ. Я говорил и изредка писал, что они предают собственные идеалы и интересы демократии, что поддерживая, а практически финансируя отвратительную войну в Чечне, разгром российского парламента, авторитарную Конституцию девяносто третьего года они подтверждают обвинения советской пропаганды не просто в двойных стандартах, а в циничном и утилитарном отношении к демократическим ценностям европейской цивилизации.

Конечно, они достигали в стратегическом отношении некоторых прагматических целей: частичного разоружения России, частичной открытости, ясно видели бесспорное ослабление потенциального противника и полагали, что это достойная цель. Но, вскармливая не просто нового врага, а центр мирового терроризма и автократии, резко уменьшили пространство демократии и свободы в мире, да и сами, в результате вынужденные вновь защищаться (как мы видим это через двадцать лет), многое из собственных свобод утеряли, о многом в своем историческом прошлом вынуждены умалчивать, тем самым увеличивая объем лжи и демагогии в мире.

Конечно, они, как государственные чиновники, могли общаться лишь к аппарату Кремля, а не к русскому народу, как это было в советские годы, когда диссиденты были так популярны, что пианист Александр Сац в брежневские годы случайно в очереди услышал разговор: «Говорят, и на водку хотят цену повысить… Нет, не смогут – Сахаров не позволит».

А о Буковском в городском фольклоре даже бытовала частушка, сочиненная Вадиком Делоне:

Обменяли хулигана

На Луиса Корвалана!

Где б найти такую блядь,

Чтоб на Брежнева сменять?

Но с годами я понял, что у реально действующих западных политиков не было другого выхода, а русские демократы, приезжавшие к ним (Сахаров, как я уже писал, слишком рано, вскоре – я, слишком мало понимавший, несколько позже – Ковалев, Старовойтова) не могли, при всем сочувствии, не вызывать у них разочарования. О Сахарове я уже писал, сам я в те год-два, когда был единственным демократом, вырвавшимся из перестроечного Советского Союза, тоже отказывался от всякой помощи, а главное – безудержно критиковал и разоблачал советские власти, но не предлагал механизма перемен. Ковалев и Старовойтова сперва были сотрудниками Ельцина, а когда опомнились, увидели все